Особенных способностей у нее не было, как, впрочем, и особенного трудолюбия. Про усидчивость и говорить нечего.
Сначала выручала хорошая память. Потом становилось все труднее и труднее.
Гаммы играть было скучно, как и этюды. Ей нравились полифонии, мелодичные пьесы, желательно плавные, неспешные, потому что пальцы были неловки и неповоротливы.
Любимой была «Первая утрата» Шумана. Её Надя могла сыграть даже с закрытыми глазами, а вот его же «Смелый наездник» никак не давался, хоть и нравился.
Пальцы цокали по клавишам, наездник лихо перескакивал через ямки и поваленные деревья, впереди бежали поджарые борзые собаки, в такт скачке стрекотали сороки…
- Стаккато! Стаккато! Что ты как вареная курица пальцами еле шевелишь? – Тамара Борисовна раздраженно стучала ладонью по краю. Она вообще была раздражительна, эта шумная рыжая учительница, а Надя доставала ее особенно. Дома занимается мало – сразу видно. Гаммы начнет играть – ужас один. Пробовала запереть в классе, пока не выучит – выпрыгнула в окно со второго этажа! Дрянь девчонка. С Тамарой Борисовной полностью соглашалась Анна Антоновна – преподаватель сольфеджио – не будет толку от девочки. Слух средненький, ленива.
Только «музлитераторша» Ирочка возражала – девочка хороший слушатель! Не всем музыкантами быть, нужны и слушатели, а она слушатель редкий. На Ирочку, впрочем, махали руками – сама еще девочка – 19 лет, только после училища, что она понимает?
- Стаккато! – учительница больно стукнула Надю по руке. - Два часа заниматься каждый день! Два часа!! Зачем ты сюда ходишь?!
Надя сидела молча.
Наездник спешился. Лошадь понуро ходила возле, пощипывая траву.
Тамара Борисовна, брезгливо поджав губы, что-то писала в дневник размашистым почерком. Стержень царапал бумагу, и даже надорвал страницу. Закончив писать, учительница бросила дневник на край стола.
- Без нормальной подготовки лучше не приходи.
Надя собрала ноты, положила в папку дневник, прошевелила губами еле слышное «досвиданья» и тихонько прикрыла дверь.
Был конец апреля. Снег почти стаял, открыв ржавую прошлогоднюю траву, сквозь которую пробивались крошечные желтые цветочки мать-и мачехи. После городского субботника маленький городок был чист и наряден – побеленные бордюры, деревья, вскопанные клумбы… Надя шла домой не спеша. Поводила ноздрями, втягивая влажный запах сырой глины, мокрых веток, известки. Этот запах щекотал ноздри, и внутри все расширялось от радостной непонятной тревоги… Где-то сзади процокали копыта. Надя оглянулась – на телеге, в которую была впряжена старая кляча, неторопливо ехал местный полусумасшедший Венька. Он вез ящики с пустыми бутылками в пункт приема стеклотары. Копыта поцокивали, бутылки побрякивали, Венька покряхтывал, и ошалелые воробьи трещали крыльями, купаясь в луже.
Наде вспомнился «Смелый наездник». Она рассмеялась, и вприпрыжку побежала к дому – ноги ее отскакивали от асфальта – стаккато! стаккато! Нотная папка описывала в воздухе круги и дуги, а расстегнутое пальто взмахивало полами, как крыльями. Казалось, девочка вот-вот взлетит.
Забежав домой и швырнув папку на пол, Надя весело закричала:
- Бабуль, ба!! Я есть хочу!
Уписывая за обе щеки румяные драники со сметаной, Надя рассуждала:
- Вот если у меня нет способностей? Зачем мне ходить в музыкальную школу?
Бабушка хмурилась:
- Как зачем? Надо учиться! Вот я два класса только закончила, едва написать умею. Мать десятилетку и техникум одолела. Ты, глядишь, в институт поступишь, стюденткой будешь – инженером или врачом. Днем наработаешься. А вечером придешь – захочешь отдохнуть, сядешь, да как сыграешь…
Надя морщила нос:
- Да я к пианино ни в жизни не подойду, как вырасту! Ненавижу. А эта мымра рыжая еще по рукам бьет. Смотри – все красные.
- Учись, вертуха! Все в жизни пригодится! Мать с отцом вон все делают, чтоб училась. Пианину купили – каких денег стоит! Книжек полный дом. Учиться всегда трудно, Надюшка. Зато потом-то как хорошо!
Следующие три дня Надя занималась по два часа.
Она примеривалась и так, и сяк. Сперва решила повторять по два такта двадцать раз. Но терпения не хватало. Потом играть отдельно правой и левой рукой. Опять плохо. Она перемежала трудные такты гаммами, старыми пьесами… Она лукавила, включая в это время занятия по сольфеджио. Честно высиживала за инструментом положенное время, но толку было чуть.
В пятницу после школы Надя поплелась на урок…
Тамара Борисовна сразу спросила:
- Занималась? По два часа?
- Да. – Не врать было легко.
- Ну? Слушаю?
...Наездник пригнулся, лошадь тряхнула гривой. Копыта приглушенно били по влажной весенней земле. Всадник вскидывал голову и видел облака, и солнце выбрасывало вниз золотые снопы. Из-под копыт вылетали комья глины, брызгала вода. Быстрей, быстрей!
- Стоп-стоп… Чего ты ускоряешь? И стаккато же, стаккато! Бестолочь!! Сколько можно?! Сначала.
Лошадь замерла. Потом подняла ногу… Опустила ее…Другую… Тоже опустила.
Наездник ловко спрыгнул наземь, отер рукой запачканную щеку.
- Ну, начинай! И-и-и!
Всадник похлопал рукой по разгоряченному лошадиному боку, вздохнул… Повернул голову – там в сыром весеннем лесу пели птицы, цветы раскрывались навстречу солнцу, под ржавой травой суетился мелкий насекомый народец…
- Тамара Борисовна… я больше не хочу играть.
- Что значит: не хочу? Ну-ка. Села ровно, руки свободно. Начинай!
Смелый наездник вдохнул глубоко, так, что у него немного закружилась голова.
- Я не буду больше ходить в музыкальную школу, Тамара Борисовна. Никогда в жизни. Извините меня!
Оглушительное апрельское солнце ворвалось в класс, залило белёные стены, показалось, что портрет Мусоргского пьяненько подмигнул Наде. Зазвучало вокруг все. Звенели медью рыжие волосы Тамары Борисовны. Гудел басовито ободранный старый стол. Колокольчиками заливались за окном ребятишки.
И над всем этим гамом, пустив лошадь в безумный стремительный галоп, скакал свободный смелый наездник.
