…Мы приехали в Пушкинские горы в жару. Было явно больше тридцати, и марево висело меж выцветшим белесоватым небом и утомленной этим жаром землей. Остановились в Бугрово, в гостевом домике.
По землянику отправились не сразу. Сперва отдохнули с дороги, послушали истошные вопли лягух в прудике, познакомились с местными комарами. Комары были свирепы и злобны, но неповоротливы и брезгливы. Запах Москила им не понравился, и это нас спасло.
Идти по лесной дорожке было хорошо – дневной жар начал спадать, тени удлинились, земляника пахла и просилась в рот. Мы шли-шли… и вышли к озеру. Простор открылся как-то внезапно, точно занавес подняли. Небо прояснилось от жара, стало нежно синим, белёсое марево скучилось в облака. По берегам озера в лугах цвел щавель, и луга эти в закатном солнце казались розовыми.
По тропинке, по тропинке – справа сосны, слева вода – добрели мы босиком до ветряной мельницы. Босым ногам было с непривычки щекотно.
После города казалось, что вокруг невозможная, до глухоты, тишина. Но в какой-то момент, вдруг прорвало, точно кто-то содрал пленку. На меня обрушилось птичье многоголосие, шелест травы, шум ветра, потерявшегося в сосновых ветках, стрекотание кузнечиков, дыхание горячего воздуха.
Мельница стояла на небольшом пригорке, оттуда была видна усадьба Пушкиных в Михайловском. Я присела на валун, лежащий у тропинки.
Внизу переливалась Сороть. А над головой неспешно парил аист.
Было хорошо.
Все ушло неведомо куда – пустые хлопоты, проблемы, торопливая суета, «жизни мышья беготня» – все стало неважным. А важным, самым главным был этот аист, скрип мельничных крыльев и розовый конский щавель.
Ради этого стоило приехать, да…
